Сибирь, зима. Заснеженная тайга – ни проехать, ни пройти. Ели соединяют небо и землю, да корнями то, что под землей, захватывают. Если где и не ступала на этой земле нога человека – так это здесь. Но нет – в заснеженной избушке-сторожке, которую и не разглядеть в вечернем лесу, кабы не огонек в окне, живет кто-то. Набредет кто – и зайти побоится - кто ж там живет, как не леший. Да тут и бояться-то некому – охотник, и тот не полезет в такую глушь, а полезет - не дойдет. А белки тут – с барсука, и мех, что твой горностай, да не добудешь. Только лешему все и достается.
Да, точно, в избушке дед живет, только не лешак он, и не нечисть какая. Был помоложе – сам лес сплавлял, потом бригадиром стал, всю Сибирь с плота видел, и не зачах, как молодежь сезонная, а задубел, задеревенел, и к старости напитался той силой, что подковы да гвозди гнет. Идет время – живет дед, но на плотах по рекам больше не плавает, а построил себе избу, как еще его дед строил, да устроился в лесхозе на старости лет лесником. Пенсия-то – она только летом сюда на вертолете долетает, а так – и ружье выделили, и пороховое довольствие. Живет дед – не нарадуется. И всю жизнь, куда бы не забрасывала его судьба, слушал он сказки да побывальщины – слушал и у костра на плоту, как какой-нибудь Степка салаг попугивает, смоля беломорину, слушал и в избе лесной на постое, как хозяйка гостей рассказом балует, а хозяин, разомлев от самогона, усмехается в усы, слушал и мальчонкой, лежа на полатях в родном домишке. И не то, чтобы очень он интересовался этими побрехеньками, но накопилось их у деда в голове за всю жизнь великое множество, и сам он под старость прослыл рассказчиком. И филологи всякие летом как-то на вертолете целой толпой приезжали – дедовы россказни записывали, да и ребята, что каждый год навещают его, всегда просили рассказать что – сами, и без филологов. А тут – нате, пожалуйста – решил дед письмо написать – длинное, пространное, письмо-то, да и отправить его летом с почтой в столицу – тем самым, ученым. Пожалел дед, что тогда им самую малость рассказал, да еще и не самого задушевного, что на памяти-то накопилось. И вот, керосиновая лампа горит – пишет дед. Писать – то не разучился, с тех пор, как старшие ребята ему перед войной буквы показали. Да и читать дед мастер – и книжки на полках стоят – если что – посмотрит, слово вспомнит, и выводит на очередном листе в линеечку, а там – или кровь в жилах стынет, или хохот наружу прет – читайте. Нету больше такого знатока на земле – все прошел, все повидал, медведя зимой в упор бил – а теперь пишет - говорить-то деду не с кем. Вертолет - этот когда еще прилетит – в такой буран и пешком ходить тяжко, а тут по воздуху летать – дело мудреное. Но, кажись ждет кого дед – и картошка в чугунке поспевает – хоть и здоровый, а одному не съесть столько, и солонины полную миску настругал дед охотничьим ножом, что еще в молодости получил от кузнеца уральского. Да и четверть стоит, стол украшает, переливаясь радужным отливом и храня в себе, растворенные в крепкой жидкости, ароматы летнего сибирского луга. Все, как полагается, да неужто придет к деду кто в такой буран? А ветер свищет, и ели трещат под его натиском, так, что даже огонь в дедовой лампе, кажется, вздрагивает от такого воя. Пишет дед, тикают ходики-кошачьи глазки. Сибирь, зима…
* * *
В дверь постучали, да так громко, что даже завывание ветра переставало быть слышным во время отрывистых ударов. Старик, сидевший за столом, крякнув, поднялся и, отложив в сторону рукопись, спокойно, как и подобает хозяину, для которого приход гостей не является неожиданностью, подошел к двери, отодвинул щеколду и распахнул дверь. Сначала в проем влетел целый вихрь снежинок, а потом, обивая о порог снег, но не с валенок, а с тяжелых кирзовых сапог, в избу вошел здоровый детина в кожаных толстых штанах и в легком, совсем не зимнем полушубке. Шапки на нем не было. Старик сначала пошатнулся, отпрянув от гостя, а потом усмехнулся, коротко матюгнувшись в бороду, и протянул руку вошедшему.
Гость, при всех своих габаритах и здоровом, упитанном виде, был настолько бледен, что цвет его лица резал даже привыкшие к снежной белизне дедовы глаза, однако на его лице алели полные губы, которые растянулись в улыбке, когда он пожимал руку старику, а потом и вовсе расползлись до ушей, когда гость заметил на столе полную четверть самогона. Он снял с себя свой зипун и остался в рубахе-косоворотке, которая, казалось, не была в стирке никогда, а только впитывала в себя разнообразные запахи, и вобрала их уже великое множество. Старик несколько смущенно улыбался, оглядывая бледного здоровяка.
- Ну как, парень, гуляется?
- Ща, батя, погодь… - проскрипел гость голосом, которого от такого детины ожидать было никак нельзя. Он говорил так, словно в его легких замерзла вода и висят, звеня друг о друга, пронзившие плоть сосульки.
Хозяин покачал головой, взгромоздил на стол чугун картошки, достал из-за трогательной занавесочки на полке два граненых стакана и наполнил их до краев.
- Вздрогнули – извлек из своих голосовых связок гость и хозяин действительно вздрогнул от его голоса, а потом поднял стакан и одновременно с парнем в несколько крупных глотков опорожнил его и на секунду зажмурился от накатившей слезы.
Когда старик, пару раз кашлянув, открыл глаза, гость уже обгладывал кусок солонины, зажав кость в руке, словно молоток, а пальцами другой руки, белыми и длиннющими, с грязными острыми ногтями, ловко очищая от кожуры огромную горячую картофелину.
- Какой же ты, на хер, сибиряк, коли посли первого стопаря жрать кинулся – по-доброму рассмеялся старик, усаживаясь на табурет и извлекая из кармана желтую самокрутку.
- А я, батя, и не сибиряк… был… - уже согретым самогоном густым сочным басом ответил детина и в единым махом глотанул картоху.
- Да… горазд ты на харчи… ну грейся, коли озяб.
- Уж конечно, кроме тя и не приютит никто, крохоборы недорезанные – и пальцы левой руки уже потянули из-за пояса финский нож, который сверкнул в воздухе, рассекая обглоданную кость вдоль и вернулся на место, а его хозяин захлюпал, выбирая толстыми губами из располовиненной кости хорошо просоленный мозг.
Старик тоже взял кусок мяса и хорошо сохранившимися крупными зубами начал пережевывать плотную темно-красную массу. Налили по второй, старик поднял стакан и сказал:
- Ну… за тебя, что ли… гость дорогой…
И хотел было чокнуться с парнем, но тот с добродушной ухмылкой погрозил пальцем и отправил содержимое стакана к себе в пасть.
После того, как гость закусил и третий стакан, закуска на столе кончилась.
- Эх, дедуля, слабовато накрыл – произнес, похохатывая, и его финарь в очередной раз просвистел в длинных пальцах, превращая в обломки последнюю кость.
- Нет, салага, не знаешь ты, к кому в гости пришел – обрадованно крякнул дед и достал с печи закутанный в шубу чан.
Гость настороженно стрельнул глазами в сторону хозяина, а тот, потирая руки, отошел на несколько шагов от стола, подождал, пока детина снимет крышку, а потом притопнул валенком и хлопнул приятеля по спине.
- Настоящие, мать твою, сибирские пельмени. Таким я тебя еще не потчевал.
И парень рыкнул что-то нечленораздельное, и налил по стакану самогона. Хозяин вооружился вилкой и поддевал пельмени прямо из кастрюли, а довольный парень, от удовольствия, казалось, еще больше побледневший, вывалил в миску добрую половину пельменей и орудовал обеими руками, не забывая, однако, хорошенько прожевать предыдущий, прежде чем хватать новый. Некоторое время двое ели и пили молча. Хозяин уже принес с мороза вторую бутыль самогона, когда гость вдруг тихо спросил:
- Скажи, зачем ты это сделал?
Старик с хитрецой посмотрел на него:
- Что, мил человек?
- А то ты не знаешь. ТО самое, из-за чего мы с тобой тут каждый год водку глушим.
Дед опрокинул стакан.
- Чай плохо? Тебя, сынок, что не устраивает?
- Да нет, дедуль. Молодец ты – слов нет. И откуда прознал только… И все таки… Как получилось – я и сам вижу, но неужто энто тебе и надо было.
Старик вдруг посерьезнел.
- А кто ж меня еще посредь зимы в этой глуши навещал… Он вдруг быстро смахнул слезу.
- Ведь мне, окромя тебя, и поговорить-то не с кем, не то что выпить. А тебе? По другому лучше было бы?
- А не страшно? Губы гостя поползли вверх и обнаружилось, что зубы у него, словно у собаки, длинные и острые.
- Да не пужай – смотреть гадко. Я ж знаю, что ты свой. А взбесишься, али самогон в голову ударит – так вон – у меня всегда разрывные на медведя в стволе. Полбашки отстрелю – мало не покажется.
- Да у тебя, дед, я смотрю, на все готов ответ – усмехнулся гость и налил из вновь принесенной бутылки. Потом продолжил:
- Слышь, а чего у тебя за цигарки такие – отродясь не пробовал. Вот, е-мое, а ведь только сейчас в голову пришло. Раньше думал – вредно…
Посетитель принял самокрутку от старика и растянул ее. По-детски заулыбался.
- Так что – не отдашь шапку?
- Хрен тебе - дед сложил дулю из красных обветренных пальцев. – Ты зимой, почтари летом –и каждый из вас вовремя, каждый по делу. А помру я - и заберешь свою шапку.
- И то правда, старичок, и то правда….
Так они и сидели, закусывая и покуривая. Уже за полночь поставил дед самовар, и оба, по таежной привычке, вприкуску с маленьким кусочком сахара стали пить густой смолистый чай. Ветер за окном выл и плакал, а когда за окном забрезжил рассвет, дверь распахнулась сама собой, и гость, пожав руку хозяину, засобирался в обратный путь. С первым лучом солнца он пропал среди елок, а хозяин, стоя на пороге, в очередной раз за много лет уже не удивился тому, что на свежем снегу за гостем не осталось следов. Было ему не до сна, и он вернулся в горницу - сел за отложенные перед приходом гостя рукописи.
* * *
Сибирь, зима. Вот и утро, и на очистившемся небе алеет восход. И дед – пишет сидит, будто и не прекращал, и рука тверда, будто и не уменьшился у него запас самогона на две бутыли. Пишет, посмеивается – то-то будет чтения филологам столичным да разным профессорам с академиками. Э, нет – зевает дед. Давай, на печь, пока теплая, а то опять затапливать придется! Но еще одну историю, или поверье какое, успел дед написать, прежде чем сморил его сон. До конца изложил сибирскую легенду, не поленился. Ну-ка…
“А еще есть у нас Сибири слух, что хлоптун по ночам ходит. Это, значит, коли найдешь в тайге человека погибшего – заплутавшего, да замерзшего, и не похоронишь по-православному, а еще и шапку у него украдешь, хорошую, соболью, домой принесешь, то будет раз в год, день в день, тот хлоптун к тебе в дом являться, и пугать, шапку назад требовать, и стучать в окна и двери до утра. Так-то…”
